Болгария знакомая и незнакомая

Как там говорили в советские времена? «Курица — не птица, Болгария — не заграница?» Еще говорили про всесоюзную здравницу, «братушек», шестнадцатую республику и особую близость. Вооруженная детскими стереотипами и знанием о том, что если киваешь, то в Болгарии это «нет», а если мотаешь головой, то соглашаешься, я прилетела в Софию. Первый подвох: люди говорят какими–то знакомыми словами, единичные ты улавливаешь, но все равно ничего не понимаешь. Вот те на — в Болгарии нужен переводчик! День примерно на третий улавливаешь уже целые абзацы, но переводчик по–прежнему нужен. Так и общались: я им по–русски, они мне по–болгарски. Говорили открыто («я вам честно скажу» — самая повторяющаяся во всех разговорах фраза), от души — о том, как советско–болгарская дружба сменилась на американо–болгарскую, о том, что «судьба Болгарии никогда не решалась в самой Болгарии» и нынешнее время — не исключение в той давней, хотя и нелюбимой традиции. Говорили о разочаровании, потерянных годах, бедности и о том, что «все уезжают».

Болгария — предпоследняя страна проекта «Без железного занавеса», и она — внутренне, душевно, эмоционально — отличается от всех предыдущих. Там, например, с образцами для подражания было понятно: в Чехии и бывшей ГДР в 1989 году мечтали о том, что через пять лет заживут, «как в Германии», в Словакии и Венгрии — «как в Австрии». (В скобках замечу, что эта мечта не сбылась, хотя сбылись многие другие.) «А на кого равнялись в Болгарии?» — спрашивала я у местных. Они терялись и говорили, что Болгария никогда не была богатой, что и при социализме была далека от процветания, но «все же у нас никогда не было так плохо, как в Румынии». Ага, думала я, вот как здесь сравнивают. Кстати, сегодня согласно статистике ЕС Болгария — самая бедная страна союза, Румыния ее обошла. При социализме болгары хотели жить, как югославы. Но что произошло с Югославией, вы знаете. А что случилось с Болгарией, я вам расскажу.

1. В ожидании чуда

Датой рождения «новой», демократической Болгарии считается 10 ноября 1989 года — в этот день Центральный комитет Болгарской коммунистической партии сместил с поста генерального секретаря Тодора Живкова, который стоял во главе страны с 1954 года. «Мы все ожидали более–менее биологическую перемену, как это случилось в Советском Союзе, когда одно поколение лидеров умерло и пришли другие люди», — говорит Елена Поптодорова, дважды посол Болгарии в США. Именно она вела переговоры по вступлению в НАТО.

— Вспомним, какой была Болгария 29 лет назад, когда случился «переход», как его у вас называют. Чего вы тогда ожидали? И что из того, о чем мечтали, сбылось, а что нет?

(Всплескивает руками: «Ах!») Елена Поптодорова в розовом костюме от Шанель кажется женщиной немного восторженной, но это видимость: хватка у нее железная, не сомневайтесь. Она хорошо говорит по–русски, но давать интервью предпочитает на английском — так ей удобнее формулировать мысли. Привела нас в маленькое кафе возле МИД — она пьет здесь кофе с тех пор, как работала в этом здании. Болгарская внешняя политика такой верностью старым друзьям похвастаться не может.

— Это вопрос на миллион долларов, потому что именно такими вопросами нужно задаваться 30 лет спустя. Но вы получите разные ответы, потому что у разных людей было разное восприятие, ожидания от событий, особенно учитывая, что многие их не ожидали, а многие и не хотели. Болгария — это не Центральная Европа, поэтому восприятия перехода часто расходятся, иногда оказываются очень конфликтующими, и это долгая история, если вы хотите знать все точки зрения. Я тогда работала в посольстве в Италии. Всю жизнь я имела отношение к Западу, у меня было представление о свободах, которые были в западных странах. Это было очень невинное чувство — что ты можешь читать книги, смотреть телевизор, путешествовать. А с другой стороны, был местный контекст — политбюро, один лидер так много лет. Но было чувство уютности в стране. Потому что Болгария была более провинциальной, чем центральноевропейские страны. Я не думаю, что у болгар хоть когда–то были претензии на то, чтобы быть центром чего–либо. Поэтому все в этой стране было мягче. У нас есть нехорошая в отношении самих себя шутка о том, что в Болгарии ничего не делается на 100 процентов. У нас не было стопроцентного фашизма, стопроцентного социализма и сейчас нет стопроцентной демократии. Это самоуничижительно, мне эта шутка не нравится, но в большой степени это правда. Такого рода афоризмы не возникают ниоткуда, для этого есть почва, и я думаю, что эта шутка основывается на нашей прошлой истории. Никакая другая нация не будет спокойно ждать 500 лет, пока ее освободит кто–то другой (имеется в виду освобождение Болгарии Россией от турецкого ига в 1878 году. — И.П.). Это более или менее тот контекст, в котором происходили перемены. Люди не были счастливы по поводу режима, но не настолько, чтобы устраивать революции. Мы — единственная страна, где не было 1956 года, как в Венгрии, или 1968–го, как в Праге, или таких восьмидесятых, как в Польше, ни даже такого 1989–го, как в Бухаресте, — не было у наших людей насильственной реакции. У нас это был более–менее дворцовый переворот. И вот когда случилось это знаменитое заседание политбюро — это было как землетрясение.

В некотором смысле я оплакиваю те годы, потому что они были, может быть, более наивными, но и чистыми во многих смыслах. Все надеялись на лучшее, на новую систему отношений, которые будут прозрачными, будут основываться не на привилегиях, но на заслугах, что даст всем равные возможности. И 1990–е были не только периодом этих надежд, но и попыток их осуществить. Было много иллюзий. Была иллюзия, что политические перемены все разрешат. Мы мало знали об экономике. Было романтическое ожидание, что это случится вот так (щелкает пальцами). Помню, как я выступала по телевидению в 1990 году и у меня спросили о политическом процессе, а я сказала, что это сложно, но через пять лет все будет в порядке. Была иллюзия, что это пройдет гладко, мы даже не понимали, что нужно проделать огромную тяжелую работу. Ведь экономические, политические системы — все было другим. Мы хотели быть там, хотели окончательного результата — единственное, мы забывали о том, что нужно пройти большой путь, чтобы там оказаться. Это было время блаженной надежды, изобретательности, ожидания и даже уверенности в себе — мы действительно верили, что можем все.

— Что из того, о чем вы мечтали, осуществилось?

— Первое — многопартийная система и выборы. То, как этим злоупотребляли, другой вопрос, но система политического плюрализма есть. Свобода путешествий — огромная вещь. И, конечно, доступ к большей информации, что было усилено, когда пришел интернет. Многие наивные, и я среди них, полагали, что когда изменится политическая система, это разрешит и все остальные вопросы.

— Но этого не случилось.

— Политическая перемена произошла достаточно быстро, это было легко. Я помню, как сидела рядом с людьми, которые руководили страной до 1945 года, это было потрясающе, я никогда не думала, что доживу до такого момента. Но это не разрешило автоматически сложный комплекс вопросов, связанных с торговлей, свободным рынком. Мы выходили из системы строго контролируемой государственной экономики в систему свободного рынка, это реально тяжело и сложно. Все произошло по номинально новым правилам, но по старым представлениям. Это было очень неудачно, люди были разочарованы, как прошла приватизация — по законам джунглей.

Тот же вопрос — о мечтах и надеждах — я задала Петру Кыневу, председателю комиссии по экономической политике и туризму парламента Болгарии.

— Есть такой анекдот. Спрашивают у армянского радио: «Когда будем жить лучше?» Оно отвечает: «А это уже было». (Усмехается.) Почти 30 лет назад я был генеральным директором полиграфического комбината. Огромное предприятие, а тут грохнули события. Перестройка, Горбачев, все мы читали «Огонек», «Московскую правду»... Тогда, честно вам сказать, я не представлял, что лет через 20 буду депутатом парламента, председателем комитета по экономике. Не представлял, что нас ждет и что будет. Все мы думали, что вот грянет революция, начнется золотой век, мы поработаем пять лет, а потом будем отдыхать. Ничего такого не получилось. С одной стороны, Болгария прошла этот период очень сильно, результаты, особенно последние несколько лет, хорошие. Но мы сделали очень много ошибок, в основном в области приватизации, разгромили сельское хозяйство, практически уничтожили хорошее образование, которое было сделано по советской модели. И самое тяжелое, что нам больше всего мешает, — огромный отток людей, которые работают на Западе. Так что однозначный ответ дать невозможно. Эти двадцать с чем–то лет произвели большой перелом в обществе.

Буквально в течение нескольких недель после 10 ноября 1989 года в Болгарии возникли десятки партий. В 1992 году за злоупотребление властью к семи годам заключения был приговорен 81–летний Тодор Живков. В 1990 году тело основателя народной Болгарии Георгия Димитрова вынесли из мавзолея, кремировали и захоронили в могиле матери, а в 1999–м с пятой попытки взорвали и мавзолей. Думаете, как резко, однако, у болгар менялись настроения? Но в то время они так менялись во всех бывших социалистических странах. И не один Тодор Живков отправился в тюрьму — последний генеральный секретарь ЦК СЕПГ Эгон Кренц, открывший, кстати сказать, Берлинскую стену, тоже отсидел. Переменчивость общественного настроения подтвердил в разговоре со мной и царь Симеон II: «Царь Фердинанд, мой дед, однажды сказал нечто, что звучит цинично, но что–то в этом есть. Он сказал, что болгарскому словарю понятие середины незнакомо. Мы или идем в одну сторону с энтузиазмом, или идем в другую с не меньшим энтузиазмом. А в политике это наносит большой ущерб». Но кто в начале 1990–х об этом думал? Вперед, вперед — к новой жизни! И вот она настала, и я хочу знать, стало ли лучше и веселее.

В клуб журналистов в центре Софии, недалеко от места, где стоял когда–то мавзолей Георгия Димитрова, мы пришли для встречи с известным болгарским журналистом Исаком Гозесом. А встретили много коллег по профессии. То, что белорусский журналист интересуется Болгарией, удивляло всех. То, что они практически ничего не знают о Беларуси («Я слышал, что это отсталая страна», — сказал поэт Ивайло Диманов), удивляло меня. Поэтому с Исаком Гозесом мы интервьюировали друг друга: я его расспрашивала о переменах в Болгарии, а он меня — о впечатлениях о стране.

— Мне показалось, что процветание в Болгарии пока не наступило. В некоторых местах Софии плитку на тротуарах не меняли, кажется, еще со времен Живкова. Я хочу понять, где сегодня находится Болгария по сравнению с тем, где она была 30 лет назад.

— В Болгарии, по моему мнению, переход был самый плохой из всех стран, самый преступный, — говорит Гозес. — 10 ноября 1989 года Болгария была на очень хорошей позиции в сравнении с другими: тяжелая промышленность, электроника, металлургия, очень сильное сельское хозяйство, химическая промышленность, много заводов и фабрик. Сейчас нет ничего, очень быстро все было разрушено. Здесь была очень сильная преступность. Например, у тебя маленький магазин. Вся улица — маленькие магазины. Приходит человек и говорит: «Мы будем тебя охранять, и это будет стоить 10 рублей». «Мне не надо, у меня нет ничего, что нуждается в охране». — «Ты должен. А если не дашь, завтра у тебя ничего не будет». Был такой период — пять, шесть лет. Потом был период, когда доллар ушел вверх — и зарплата стала 10 долларов, 5 долларов. Тогда пришел момент валить банки. Но люди... Ты понимаешь, люди, которые копили всю жизнь и думали, что имеют спокойную старость, а у них от всех денег осталось 100 долларов. Все деньги ушли. Этот, который знал, что доллар будет очень высоким, купил доллары. Все знали этот сценарий. Самое несправедливое в этом переходе было то, что мало кто стал миллионером, но миллионы стали бедными, буквально потеряли все. Самым несправедливым была безнаказанность.

Впрочем, если ты спросишь у меня, люди живут лучше сейчас или при социализме, я тебе так отвечу: при социализме мы ждали 20 лет, чтобы купить автомобиль. А сейчас пошел — и купил. Нужны только деньги. Точнее, много денег.

Значит, сейчас лучше, чем тогда, — делаю вывод я. Но в разговор вступает фотожурналист Красимир Свраков: «Сейчас есть свобода, но нет денег». Гозес не сдается:

— Я не согласен, потому что как только праздник, вся Болгария едет в Грецию, Турцию, Македонию, на острова Маруба. Такого никогда не было, это было невозможно. Это хорошо. А что плохое? Медицина очень плохая, базовое болгарское здравоохранение очень плохое. Это трагедия. Если заболеешь, это трагедия. Другая сфера, которая, на мой взгляд, в кризисе, это образование.

— А люстрация в Болгарии была?

— Нет, только говорилось. Это всегда политические разговоры. Никакая партия этого не хотела. Не было такой практики. В первые годы очень много говорили о запрете коммунистической партии. Но она стала социалистической и несколько раз входила в правительство.

— У вас ведь и царь был премьер–министром.

— Был, да. И в союзе с коммунистами был. Жертва и палач вместе.

— Как вы оцениваете царя в качестве премьер–министра?

— Разные бизнесмены не любят царя, но говорят, что в это время была самая хорошая атмосфера для бизнеса. Сейчас у него авторитета нет, люди его не любят. Это была большая надежда для Болгарии.

— Надеялись, что придет и спасет?

— Бог, Иисус придет! Большая надежда и большое разочарование. Когда он был у власти, взял очень много — дворцы и другое. А ведь прежде чем прийти в Болгарию, говорил: «Я от моего народа не хочу ничего». Сейчас хочет. Разочарование большое, очень. Он был надежда последняя, сейчас нет надежды. Нет надежды почему? Что придет кто–нибудь и устроит нашу жизнь. У нас была знаковая пророчица Ванга. И вначале все спрашивали: что сказала Ванга? Вроде сказала, что пять лет — и будем жить очень хорошо (помните, и Петр Кынев, и Елена Поптодорова говорили про пять лет? — И.П.). Ванга сказала, Ванга сказала... Ничего она не говорила!

Замолкает, подавленный. Но я отмечаю сходство его слов об ожидаемом «спасителе» с тем, что говорил сам «спаситель» — царь Симеон. Он знает, что от него ждали чудес, и как «слишком реалист» знает, что они невозможны. И, если объективно, те надежды и мечты были безосновательными: нельзя за пять лет изменить систему, которая выстраивалась десятилетиями, и, что важнее, невозможно так быстро изменить сознание людей. И еще один фактор, который неожиданно было услышать от самих болгар: мы не решаем свою судьбу. Кто угодно, только не мы сами.

Разговариваем об этом с Петром Кыневым.

— Во времена Советского Союза многие бывшие социалистические страны были недовольны тем, что основные решения принимаются в Москве. А ведь теперь основные решения принимаются в Брюсселе. Как вы в Болгарии это чувствуете, особенно вы, человек, занимающийся законодательной деятельностью, какая есть принципиальная разница между подчиненностью Болгарии Москве в то время и подчиненностью Болгарии Брюсселю сейчас?

— Болгария всегда была маленьким государством. Вчера вечером я был в городке недалеко от Тырново, и у меня там спрашивали то же самое — какая разница. Я говорю: ребята, со времен Стамболова, это наш первый премьер–министр после освобождения от турецкого рабства, никогда внутренние проблемы Болгарии не решались болгарами. Либо решались в Москве, в Берлине, либо в Брюсселе. Сейчас вроде бы политический театр гораздо демократичнее — собираемся, обсуждаем. Но в самом Евросоюзе очень много противоречий. В этой ситуации Болгария должна балансировать, потому что, с одной стороны, мы получили немалые деньги от Брюсселя. Я знаю, что до 2014, по–моему, года только чистые деньги, которые мы получили от так называемых когезионных фондов (фонды сплоченности. — И.П.), были порядка 10 млрд евро, это чистые деньги — на дороги, строительство, конкурентоспособность. С другой стороны, некоторые у нас говорят: Брюссель то, Брюссель это. Но мы–то хотели туда! Не Брюссель нас пригласил, мы рвались. Мы вошли в Европу в последний момент — поймали последний поезд, последний вагон, последнее купе. Это 2005 год, я тогда впервые стал депутатом и даже был членом комиссии по созданию правительства. Просто нас предупредили: ребята, если вы не сделаете коалиционное правительство, Европу не увидите. И получилось так, что мы тогда сделали правительство: бывшие коммунисты и царская партия. (Усмехается.) Социалисты, которые выгнали его из Болгарии, и царисты.

— Как вы уживались с царем?

— Работали прекрасно. Эти четыре года, 2005 — 2009–й, — самый сильный период развития экономики Болгарии. Тогда мы достигли роста экономики в 6 — 7 процентов.

Сам царь Симеон признавался, что для него «безусловным приоритетом» было вступление в ЕС, а НАТО — так, вопрос сопутствующий. Вспоминая о том времени, которое Петр Кынев охарактеризовал как «работали прекрасно», царь Симеон подтвердил мне: «Я думаю, что мы работали очень хорошо, чтобы показать Западу, очень большой части болгарской общественности, которая хотела достичь следующей стадии — а из ЕС за нами наблюдали, — показать, что Болгария означает дело». Об этом — понимании и членстве в этих двух организациях стоит поговорить с Еленой Поптодоровой, которая, по ее собственным словам, «была очень сильно вовлечена в интеграцию НАТО».

— Так почему Болгарии важно быть частью НАТО и ЕС?

— Я продолжаю верить, что членство в НАТО даже важнее в стратегическом смысле, чем интеграция в ЕС. Это должно было произойти первым, что и случилось в 2004 году (в ЕС Болгария вступила в 2007–м. — И.П.). Я всегда спорила, что нам не нужно противостоять России, нам нужны эти отношения, они важны для Болгарии, особенно с учетом истории. Болгария должна эмансипироваться, стать суверенным государством, способным принимать самостоятельные решения. Что пока еще не сделано. Это касается энергетики и обороны. Мы до сих пор используем старое российское вооружение, Болгария на 97 процентов зависит от поставок российской энергии. С точки зрения суверенитета и принятия самостоятельных решений это ни для какой страны не хорошо. Почему так важно быть членом НАТО? Из–за нашей уникальной истории. Нам нужен этот альянс, который позволит Болгарии чувствовать себя более комфортно в развитии собственной суверенной политики. Европейский союз — естественная окружающая среда для нас, Болгария всегда была частью Европы. Даже если вы посмотрите назад, вы увидите, откуда пришли наши цари, это еще одна интересная вещь про Болгарию. У нас не было времени и потенциала, чтобы вырастить собственных царей, поэтому нам пришлось искать их в Европе. Это чувство принадлежности было у нас всегда: мы — в Европе, мы — ее часть. Но это мягкая сила, которая не дает оборонного компонента, он может прийти только через НАТО. Есть определенные группы здесь, которые никогда не принимали и никогда не примут членство Болгарии в НАТО, это пророссийские группы. Но мы не советские, это нужно сказать четко.

Помню, с каким удивлением я, всегда неравнодушная к политике, в 1996 году узнала, что в Болгарию вернулся царь. Царь? Вы серьезно? Смотрела кадры, как его встречают ликующие толпы, и не могла поверить своим глазам. Царь Симеон II вернулся! «Все Царьградское шоссе было заполонено людьми, они стояли прямо от аэропорта», — рассказывают мне одни. «В нем нет ни капли болгарской крови!» — кричат другие. И те и другие правы: люди стояли, приветствовали, ждали чуда. Его не случилось, и сегодня мнения болгар насчет царя разделились примерно пополам: одни продолжают его любить, говорят о несомненных успехах его правительства, а если что–то не получилось — это потому, что обстоятельства так сложились. Другие винят царя в том, что разбогател, проведя в стране реституцию и вернув землю и недвижимость прежним владельцам, благодаря чему стал крупнейшим землевладельцем. Сегодня бывший царь Симеон II живет во дворце «Врана» в Софии, который государство хочет у него снова отнять. Там мы с ним и встретились. И обращаться к нему нужно по всем правилам: Ваше Величество.

2. С царем в голове

Симеон стал царем, когда ему было шесть лет: его отец Борис умер при так до конца и не выясненных обстоятельствах в 1943 году. Симеон никогда официально не короновался. В 1946–м в Болгарии провели референдум и монархию упразднили. Гражданину Симеону Саксен–Кобург–Готскому и его семье разрешили покинуть Болгарию, конфисковав все недвижимое имущество (там было четкое разделение на собственность короны и личную собственность, говорит он мне, отстаивая право на «Врану»). Сначала они уехали в Египет, а потом в Испанию, где царь и прожил практически всю жизнь. Получил прекрасное образование (военное и юридическое), всю жизнь проработал в крупных корпорациях, снискав репутацию талантливого менеджера и финансиста. Мы беседуем с ним под портретами предков.

— Когда вы поняли, что можете вернуться в Болгарию? И что почувствовали?

— Отвечу вам честно. В течение всех этих лет, начиная с 1946 года, я поддерживал связь с болгарскими изгнанниками. Но я полагал, что не только сам, но даже мои дети не увидят Болгарию. Сейчас очевидно, что я очень ошибался, потому что все изменилось — в 1989 году случился этот внутренний взрыв. И вот с того момента я стал думать: боже мой, возможно, придет день, когда я смогу вернуться.

— Думали ли вы, что сможете вернуться как царь?

— Нет, я слишком реалист. Я всегда был — и некоторые меня за это критиковали — слишком приземленным. После пятидесяти лет идеологической обработки было очень трудно думать, что люди могут рассматривать возможность восстановления монархии. Они или ничего об этом не знали, или знали только самое негативное. Поэтому, когда вернулся — а я долго ждал, до 1996 года, наблюдая, что демократия была такой хрупкой, такой молодой, такой новой, — кто я был такой, чтобы сказать людям, что моя система лучшая? Это было бы нечестно, сбило бы людей с толку. Моя позиция была, что я наконец–то могу помочь своей стране напрямую, а не только болгарским сообществам, которые были в изгнании за границей.

— Итак, вы решили стать политиком. Мне кажется, для монарха это непростое решение.

— Не я решил, обстоятельства решили это за меня. Обстоятельства привели меня в такую точку, когда я сказал, что это момент, когда с моими знаниями, опытом и моими связями и отношениями с королевскими семьями я могу сделать что–то для страны. Вот так я попал в политику. Это было трудное решение, мы создали движение, которое назвали «Симеон II», не потому, что была идея какого–то культа личности, но для того, чтобы люди ассоциировали его с именем, которое они знали. Позже мы изменили название, и Симеона II там уже не было.

— На выборах вы получили почти половину всех голосов избирателей и половину мест в парламенте.

— Да.

— И стали премьер–министром. Вы добились успеха?

— Преуспел ли я? Каждый, кто начинает что–то, хочет это закончить и преуспеть. Но преуспеть не для себя лично, а для того, чем мы являемся, потому что меня учили — может быть, я старомоден, — что если ты делаешь что–то для людей, ты служишь, а не используешь власть для себя, своей славы или чего–то подобного. Так что я думал, что могу служить этой стране. И это та идея, которую пытался воплотить.

— Но через несколько лет ваша партия утратила поддержку.

— Да.

— Почему? Потому ли, что в Болгарии все меняется слишком быстро?

— (Усмехается). Мое правительство проработало четыре года, а следующая коалиция с социалистами и партией Свобод проработала еще четыре года. Что очень хороший знак стабильности. Всего восемь лет. Я думаю, люди здесь по–своему очень нетерпеливы и быстро устают от политиков: «Мы хотим кого–нибудь нового». Люди ожидали чудес, и это одна из причин, по которой моя партия утратила поддержку. Потому что люди ожидали, что как только придет царь, он все исправит, доллары посыплются с неба и все изменится. Но за пятьдесят лет выросло два поколения людей с представлением о центральном правительстве, управляемой государством экономике, и переключить их на рыночную экономику практически невозможно. Но нам удалось хотя бы начать. Каждый политик говорит: о, если бы у меня было больше времени, я бы достиг большего. Я не люблю так думать, я более практичен. Думаю, это обстоятельства. Коалиция, которую мы составили с социалистами, для многих болгар, которые тогда были против социализма и коммунизма, была шоком.

— Об этом я и хотела спросить: как вы на это пошли?

— Я вам скажу. Проигрывая выборы — до определенной степени, но все же первой была социалистическая партия, — я думал, что будет полезным попробовать, что благодаря нашему либеральному мышлению мы сможем продолжить реформы. И мой коллега, намного более юный, но все равно коллега, Сергей Станишев это отлично понял. Можете себе представить — при всей разнице в возрасте, разнице в идеологии... Но я думаю, что мы работали очень хорошо, чтобы показать Западу, очень большой части болгарской общественности, которая хотела достичь следующей стадии — это было членство в НАТО, которое было не так важно для меня, но ЕС был абсолютным приоритетом, — что Болгария означает дело. Но многие этого не поняли. Правым это не понравилось, некоторым монархистам, конечно, тоже не понравилось, некоторые люди из моей партии, которые были либералами, полагали, что в первый или второй год существования правительства я должен был уйти и оставить социалистов продолжать. Но я считал, что это было бы нечестно по отношению к нашей главной цели — стать к 2007 году членом ЕС. Я пожертвовал собой. Но я не политик. Я мыслю как государственный деятель — так воспитывался. Считал, что будет более честным продолжать, несмотря на то, что это будет стоить лично мне. Если говорить практичным языком, мои акции упали.

— Какова разница между государственным деятелем и политиком? Иногда думаю, что политикам отводится очень короткое время, они мыслят избирательными периодами. А иногда и вовсе кажется, что в идее монархии есть что–то даже практичное.

— Мы не можем обобщать, у всего своя специфика, это варьируется от одной страны к другой, от одного общества к другому, есть разные обстоятельства. Конституционный срок в четыре года, думаю, разумный период. Может быть, пять, как в некоторых странах. Но больше — это слишком долго, люди раздражаются, они всегда будут критиковать и будут несчастными. Иногда люди, приходящие в политику, преследуют свои собственные цели, видят вещи от выборов до выборов и не думают о том, что будет после. Вуаля! А государственный деятель видит вещи в перспективе и думает о плане, который должен быть осуществлен после одного, двух или трех мандатов. Не лично для него, но думает о чем–то, чего нельзя достигнуть быстро. В монархиях же совсем по–другому. Монархия — это когда у тебя впереди поколение, ты оставляешь своему ребенку, чтобы он продолжил. И ты хочешь, чтобы твой ребенок преуспел, ты это готовишь, и это одно из больших преимуществ монархии. Сейчас, когда я больше не премьер–министр, могу вернуться к моим собственным взглядам и думать, что монархия действительно имеет это преимущество — она передается из поколения в поколение. Вас учат, готовят сохранять определенные вещи, они будут продолжаться не только для вас, но и для страны, главой которой вы являетесь. Ваш вопрос меня спровоцировал, заинтересовал. Монархия выглядит старомодной. Я много читаю по истории, это предмет, который люблю. Так вот три тысячи лет назад существовали республики, диктатуры, монархии, олигархаты — все виды систем. Так что ни одна не старше или моложе, и монархия так же стара, как и молода, так же старомодна, как и современна. Я думаю, что монархия дает множество свобод, гораздо больше гибкости в отношениях с правительством, парламентом, чем президент, который неизбежно, независимо от того, насколько нейтральным он хочет быть, приходит из определенной партии, из определенной социальной среды со своей собственной повесткой и взглядами. Тогда как монарха воспитывают быть нейтральным. У меня самого почти месяц ушел на то, чтобы принять решение — становиться ли премьер–министром. Потому что все, чему меня учили люди вокруг, в основном моя мать — да благословит Господь ее душу, потому что мой отец умер очень рано, это то, что царь не принимает участия в активной политике. Он не может принимать участие в пользу той или иной партии. А я возглавлял собственную партию — это анафема всему моему образованию. Так что я долго думал: может быть, назначить кого–то другого премьер–министром, а самому остаться в неопределенной позиции — теоретическим монархом или кем–то вроде гуру. Но я подумал, что это нечестно. Успех на выборах был ошеломительный, поэтому я думал, что будет нечестно сказать: «Спасибо, это очень хорошо, но я не буду вовлекаться в это». Так что я должен был это сделать. Но это шло против моих глубочайших принципов.

— Чувствовали ли вы себя болгарином все эти годы в изгнании? Было это легко или трудно?

— Я и сам себя об этом спрашивал, потому что люблю рефлексировать. Думаю, тот факт, что я здесь родился, наследовал своему отцу, который умер при трагических обстоятельствах, страна находилась под трагической оккупацией (при всей моей симпатии к царю Симеону я вынуждена напомнить, что Болгария была союзницей нацистской Германии и вступила в войну на ее стороне 13 декабря 1941 года, а 8 сентября 1944 года, когда на ее территории уже стояла Красная Армия, объявила бывшей союзнице войну. — И.П.) — все это заставило меня чувствовать, почти инстинктивно, эмоционально, болгарином. Но была еще моя мать, которая, несмотря на то, что была итальянкой, внушала мне и сестре: Болгария превыше всего, Болгария в память о вашем отце. Мы должны были говорить на болгарском, у нас был небольшой персонал болгар, Болгария была на пьедестале. Даже не желая этого и, кроме того, нося звание царя Болгарии, у меня не было выбора. Но это было непросто.
«Моя роль — «царь в изгнании». Это всегда звучало немного патетично: «царь в изгнании», который украшает салоны. Это самый ужасный кошмар, который у меня был».
Но я передал моим детям любовь к Болгарии, гордость быть болгарином, гордость нести это имя. Это имя требует обязательств и жертв. Если говорю, что я — царь Болгарии, могу ли я делать то, что хочу? Нет. Так мне удалось сохранить эту «болгарскость» в годы ссылки, несмотря на то, что я никогда не думал, что смогу вернуться. Но это было завещание, наследие, которое оставил отец. И вот так я это сохранял — служа, делая все, что могу, чтобы подчеркнуть, что есть и другая Болгария, не только советская, которая больше других служила СССР. Вы знаете, я был первым болгарским премьер–министром после 1989 года, кто посетил Россию. Можете себе представить, как меня здесь атаковали, правые партии говорили, что я страдаю от стокгольмского синдрома, что я был агентом КГБ — много чего говорили. Но я поехал в Россию, потому что считал, что это было фундаментально для нашей внешней политики. У России неограниченные природные ресурсы. Россия когда–то много покупала и любила наши продукты. Мы готовились провести в Москве двустороннюю встречу, за час до нее мне сказали, что это будет встреча не с премьер–министром Касьяновым, а с Президентом Путиным. Лично я мгновенно понял, почему он решил это сделать — чтобы показать, что он оценил тот факт, что приехал болгарский премьер–министр. А если к этому добавить прошлое этого премьер–министра, у которого была и другая функция, становилось еще более ясным, что он хотел сделать жест понимания и благодарности. Вот как вы это видите, когда принимаете во внимание историю. Вы должны забыть определенные моменты, но смотреть на те, которые имеют культурное сходство. У нас гораздо больше общего культурно с Россией, чем, например, с Соединенными Штатами, при всем моем уважении.

— А ваши дети? Чувствуют ли они себя болгарами? Они ведь родились в Испании. Говорят ли по–болгарски, чувствуют ли связь с этой землей и людьми?

— Они чувствуют это атавистически, от отца к сыну. Как я уже говорил, никогда не думал, что они увидят Болгарию. Они учились во французском лицее, что очень тяжело. У них также испанские аттестаты зрелости. Они учили английский, потому что это главный язык в мире. И навязывать им дополнительный алфавит и язык было бы немного эгоистично, поэтому я не настаивал. Они всегда слышали, как я говорил на болгарском, мой второй сын неплохо его знает, он в Лондоне общался со многими болгарскими культурными движениями. Моя дочь и ее ребенок здесь, и она говорит на болгарском. Это было непросто, но они чувствуют себя болгарами, потому что видят своего отца, который пожертвовал множеством вещей — все для болгар, с детства. Папа встречается с болгарами, папа дает деньги на болгарские проекты, папа поедет... Они — часть этого. И позже, когда они выросли, тоже видели, как я работал здесь, когда стал премьер–министром. Но перемена, случившаяся в 1989 году, произошла слишком поздно для того, чтобы что–то изменить. Мои сыновья работают, невестки тоже. Когда я стал премьер–министром, это оказалось глубокой драмой. У меня четыре хороших сына, и так говорю не только потому, что они мои сыновья, они все профессионалы, умные, я мог бы с ними очень хорошо работать. Но оппозиция здесь немедленно начала: он хочет вернуть монархию! Он хочет пристроить своих сыновей к бизнесу и делать деньги! Это стало так ужасно, что был вынужден просить их не приезжать. Мне было так одиноко на этой сложной должности, потому что я всегда вел частную жизнь, никогда не был в государственном управлении. Это было очень больно. Кто приезжал несколько раз, так это дочь, потому что она не опасна — ни в бизнесе, ни в политике. Потому что она девочка, и они полагали, что не угрожает республике. Но в ином отношении это было очень недобро, у нас даже стало меньше прямых контактов. Но таковы обстоятельства, такова жизнь — вы проживаете ее только сами. Случаются обстоятельства, и вот вы там. Когда я, уже будучи премьер–министром, поехал за границу и встретился со своими королевскими родственниками, они подшучивали над этим. Это все вещи, которые никогда даже представить не мог. Но они произошли, и ты должен это принять. Ты не изменишь историю.

— Чувствуете ли вы себя одиноким?

— К счастью, у меня есть жена и дети. Но чувствую себя одиноким в личном смысле. Особенно недавно, со всеми этими атаками по поводу собственности и подобными вещами, это ниже всякой квалификации. Я думаю, что, может быть, сделал ошибку всей жизни.

— Когда вернулись?

— Служа Болгарии даже вне ее. Я мог сказать, что раз они выкинули меня из страны, они меня не волнуют, я буду жить своей жизнью, буду получать удовольствие. Я человек, который зарабатывает деньги своей работой, я из королевской семьи, все меня признают. Моя жизнь могла быть гораздо лучше. И сейчас, в 81 год, видеть, как низки некоторые во власти — в вопросе дома и других вопросах, спрашиваю себя: может быть, я поступил неправильно? Может быть, нужно было идти другим путем и жизнь была бы гораздо лучше? Для меня самого это очень личное. Это анализ, с которым ты просыпаешься и у тебя тяжелые мысли. С этими историями о собственности, которые мучают меня сейчас. Они объясняются только одним — вендеттой, потому что, будучи премьер–министром, я не делал вещи, которые определенные люди хотели, чтобы делал.

— Это все непросто. Как сказал ваш секретарь, история очень каверзная штука, особенно если вы сами — ее часть.

— Да, но это очень важно — прислушиваться к истории и учиться из нее, чтобы не повторять одни и те же ошибки все время.

— Но не все это могут.

— Нет. Многие люди в политике особенно в этом ускоренном, динамичном мире, думают, что история — это нечто для слабоумных профессоров. Но это не так. Она для того, чтобы каждый политик понимал причины — почему и как мы пришли туда, где находимся сейчас.

Источник: Беларусь сегодня

Читайте
новости: